История философии - система вещей

('Le system des objets', 1968) одна из первых работ Бодрийяра, намечающая всю дальнейшую проблематику его творчества и представляющая собой развернутую критику 'общества потребления' на основе социологизации коннотативной семиологии Р.Барта. Помимо очевидного влияния последнего (например, 'Нулевой степени письма', 'Системы моды', 'Мифологий') также прослеживаются следы идей К.

Данная установка позволяет Бодрийяру предвосхитить критику постмодернизма изнутри и зафиксировать воплощение концептуальных построений и мифологем постструктурализма на 'реальном', объектном, иначе вещном уровне. В то же время Бодрийяра интересуют не столько сами вещи, 'определяемые в зависимости от их функции или же разделенные на те или иные классы для удобства анализа, но процессы человеческих взаимоотношений, систематика возникающих отсюда человеческих поступков и связей'.

При этом основное внимание уделяется не технологии, представляющей нечто существенное, 'глубинный уровень вещей' или денотат, что потребовало бы выявления 'технем' по аналогии с морфемами и фонемами, а нарушениям связности технологической системы, т.е. тому, как 'рациональность вещей борется с иррациональностью потребностей' и 'где действует не связная система вещей, а непосредственно переживаемая противоречивость'.

В этой связи Бодрийяр признает некоторую ограниченность метода Барта, поскольку 'в вещи коннотация ощутимо изменяет и искажает ее технические структуры', в силу чего техническая система с неизбежностью ускользает в систему культуры, которая, в свою очередь, 'воздействует на технический строй вещей и делает сомнительным их объективный статус'.

Функциональная система задается оппозицией расстановки и среды. Если технический императив дискурса расстановки предполагает смыслы игры и исчислимости функций вещей, то культурный дискурс среды исчислимость красок, материалов, форм и пространства. По сравнению с традиционной обстановкой, где 'действует тенденция занять, загромоздить все пространство, сделать его замкнутым', а согласованность и монофункциональность вещей символизируют семейные и социальные структуры патриархата; обстановка современная состоит исключительно из вещей, приведенных к нулевой степени и освобожденных в своей функции.

'Буржуазная столовая обладала структурностью, но то была замкнутая структура. Функциональная обстановка более открыта, более свободна, зато лишена структурности, раздроблена на различные свои функции'. 'Таинственно уникальное' отношение к вещи, служившей знаком личности ее обладателя, сменяется конструктивным отношением организатора порядка и сводится лишь к размещению и комбинаторной игре вещей.

Повсеместно исчезновение зеркала, которое долгое время 'не просто отражало черты индивида, но и в своем развитии сопровождало развитие индивидуального сознания как такового'. (Ср. 'стадию зеркала' у Лакана.) 'Человек расстановки' мыслит мир не как дар, который нужно раскрыть и увековечить, но как нечто приобретенное, как изделие, которое можно и должно калькулировать, трансформировать и контролировать.

'Субъект есть порядок, который он вносит в вещи, и в этом порядке не должно быть ничего лишнего, так что человеку остается лишь исчезнуть с рекламной картинки. Его роль играют окружающие его вещи. В доме он создает не убранство, а пространство, и если традиционная обстановка нормально включала в себя фигуру хозяина, которая яснее всего и коннотировалась всей обстановкой, то в 'функциональном' пространстве для этой подписи владельца уже нет места' (см.

'Смерть Автора'). В структурах среды краска подчиняется исчислимому бинарному коду теплого и холодного, задающему комбинаторику оттенков. Яркая краска трансформируется в пастельные тона и выступает 'более или менее сложным условием задачи в ряде других, одним из составных элементов общего решения'. По мнению Бодрийяра, 'именно в этом состоит ее функциональность, то есть абстрагированность и исчислимость'.

Подобное освобождение от 'природной символики' намечает переход к полиморфности и снимает оппозицию натурального и синтетического как 'оппозицию моральную'. 'В чем, собственно, 'неподлинность' бетона по сравнению с камнем?' В этом смысле разнородные сами по себе краски и материалы в силу своей абстрактности оказываются однородными в качестве знаков культуры и могут образовывать связную интегрированную систему.

Стекло означает близость и дистанцию, 'прозрачность без проницаемости', благодаря чему оно становится идеальной упаковкой. Посредством прозрачных стен 'весь мир вводится в рамки домашнего мирка как зрелище'. Но также и человеческое отношение, возникающее в структурах расстановки и среды, становится мифологизированным, определяется мерцающим чередованием интимности-дистантности и оказывается подвижно-функциональным, 'то есть в любой момент возможным, но субъективно нефиксированным, разные типы отношений должны обладать свободой взаимного обмена' (позднее такое отношение было осмыслено Бодрийяром как 'cool', или прохладное).

Таким образом, функциональная система среды и расстановки представляет собой децентрализированное пространство сообщающихся (сочетающихся, коммуницирующих) между собой вещей и цветовых пятен (ср. Ризома). Такая система за счет нарастающей дифференциации функций осуществляет преобразование глубины в поверхность, жестуальности усилия в жестуальность контроля.

Если ранее домашний очаг выполнял функции освещения, обогрева и приготовления пищи, то затем кухонная плита берет на себя их часть и, наконец, возникает многообразие предметов, каждый из которых предназначен для выполнения какой-либо одной операции. То, что в трудовой жестуальности сублимировалось (а значит, символически реализовывалось), сегодня просто вытесняется.

Человеку среды и расстановки соответствует 'человек функциональный', у которого 'первично-телесные функции отступают на второй план перед функциями окультуренными'. Причем эта 'окультуренная' симулятивная функциональность, или функциональность 'второго плана', означает исключительно приспособленность одной формы к другой, т.

Природность вещи в первой оборачивается ее историчностью во второй (т.е. подобно тому, как Природа отрицается природностью, так и История отрицается историчностью). Стремление к подлинности, возрождение мифа о первоначале, реставрирование являются по сути поисками алиби или ино-бытия системы. 'Чтобы достигнуть равновесия, система распадается на формально противоречивые, а по сути взаимодополнительные члены'.

И если функциональный предмет является небытийностью, то в предмете мифологическом, минимально функциональном и максимально значимом 'символизируется внутренняя трансцендентность реальности'; этот 'фантазм сублимированной подлинности' представляет собой регрессивный дискурс, обращенный уже не к другим, а к себе, отсылающий к детству, предкам, природе.

'В рамках цивилизации, где синхрония и диахрония стремятся к всеобъемлющему систематическому контролю над действительностью, она образует (как в плане вещей, так и в плане поступков и социальных структур) третье, анахроническое измерение. Свидетельствуя о том, что системность дает осечку, это регрессивное измерение тем не менее в этой же самой системе и укрывается, парадоксальным образом позволяя ей функционировать'.

Такую цивилизация Бодрийяр определяет как цивилизацию 'культурного неоимпериализма': набор современных форм потребления дополняется набором форм потребления прошлого или географически и исторически отдаленного экзотического. В то же время, по Бодрийяру, каждая вещь имеет две функции, находящихся в обратном соотношении, быть используемой и быть обладаемой.

Первая связана 'с полем практической тотализации мира субъектом', вторая 'со стремлением к абстрактной самототализации субъекта вне мира'. Серия маргинальных вещей, абстрагированных от своей функции, образует коллекцию; вещи, ее составляющие, оказываются 'равноценными в плане обладания, то есть страсти к абстракции'. Причем предлагаемая Бодрийяром трактовка коллекционирования весьма широка и, наряду с традиционным пониманием, включает обладание пространством ('автомобиль пожирает километры'), временем (часы), разведение домашних животных, любовное обладание, науку как коллекцию фактов и знаний, наконец, 'человек всегда коллекционирует сам себя'.

'Коллекция может служить нам моделью обладания' и выступает 'как мощный компенсаторный фактор в критические фазы сексуальной революции'. В силу чего вещи получают всю ту нагрузку, которую не удалось реализовать с людьми. В пределе коллекция может возникнуть из деструктурируемой вещи, в результате своеобразной перверсии. Иллюстрируя это, Бодрийяр приводит пример из фильма Ж.

Но даже и в этом случае это существование оказывается неполноценным, т.к. материал коллекции вещи, 'слишком конкретен и дисконтинуален, чтобы сложиться в реальную диалектическую структуру' (за исключением разве что науки или памяти, ср. DIFFЕRANCE). Следуя схеме Барта, Бодрийяр от рассмотрения вещей в их объективной и субъективной систематизации переходит к анализу их коннотаций.

Так, 'техническая коннотация' возводится к абсолюту автоматики, которая выступает моделью всей техники. Автоматизация сама по себе вовсе не означает высокой техничности. Напротив, 'это определенная замкнутость, функциональное излишество, выталкивающее человека в положение безответственного зрителя. Перед нами мечта о всецело покоренном мире, о формально безупречной технике, обслуживающей инертно-мечтательное человечество'.

В то же время автоматика в своей сути антропоморфна, это 'персонализация на уровне вещи', сделавшейся 'совершенно-автономной монадой'. Пределом автоматизации служит 'гаджет', 'штуковина' вещь поли-, пара-, гипери метафункциональная (например, 'очистка яиц от скорлупы с помощью солнечной энергии'). Фактически подобные вещи оказываются лишь субъективно функциональными.

'В автоматике иррационально проецировался образ человеческого сознания, тогда как в этом 'шизофункциональном' мире запечатлеваются одни лишь обсессии'. Вещь, переступающая свою объективную функцию, всецело включается в строй воображаемого. В этой связи фантастика, по мнению Бодрийяра, 'изобрела одну-единственную сверхвещь робота'.

Миф о роботе 'вбирает в себя все пути бессознательного в сфере вещей', синтезирует 'абсолютную функциональность' и 'абсолютный антропоморфизм'. В мифологии робота сочетаются мотивы раба, неполноценной копии человека (робот лишен пола), бунта и саморазрушения. Именно в этом заключается притягательность соблазна мифологии недостигаемый предел человеческого.

Так и поломка вещи всегда переживается человеком двойственно: 'она подрывает надежность нашего положения, но и одновременно и материализует наш постоянный спор с самим собой, который также требует к себе удовлетворения'. Вещь, которая не ломается, 'вызывает страх'. Поломка вещи (в пределе ее смерть), означая ее фатальность, сексуальность и реальность, питает психологическую систему проекций, для которой важен зазор между функциональностью и дисфункциональностью вещи, ее 'фантазматическая, аллегорическая, подсознательная 'усвояемость'.

Другой тип коннотаций возникает в социоидеологической системе вещей. Статус современной вещи определяется оппозицией модели и серии. Если в традиционных обществах модель не порождала серию, а свой статус вещь получала от общественного строя (т.е. трансцендентность модели совпадала со 'стильностью'), то в современности серийная вещь не является ирреальной по отношению к идеальной модели, а модель больше не замыкается в рамках привилегированного меньшинства.

'Психологически это чрезвычайно важно, поскольку в силу этого пользование серийными вещами всегда имплицитно или эксплицитно сопровождается учреждением модели, несмотря на фрустрацию и полную материальную невозможность такую модель заполучить'. 'Психосоциологическая динамика' возводит серию в модель и постоянно тиражирует модель в серию, аннигилируя и 'чистую модель', и 'чистую серию'.

Функция персонализации, по Бодрийяру, 'фактор не просто добавочный, но и паразитарный'. Маргинальные различия, образуя моду, 'служат двигателем серии и питают собой механизм интеграции'. Но механизм этот абстрактен, в конечном итоге модель трансформируется в идею модели. Но наряду с совершенствованием 'идеальной модели', 'модель реальная' и следующая из нее серия приходят в упадок.

Вещь для постоянного обновления системы моды и системы потребления изготавливается искусственно непрочной и недолговечной. Серия не должна ускользать от смерти. Псевдопротиворечие между краткосрочной эфимерностью и долговечной надежностью позволяет переживать модель как серию, быть модным, со-временным; но также оно наделяет вещь массой экономических коннотаций.

В частности, 'главные' вещи предстают еще и под знаком кредита 'премии от всего строя производства', составляющей 'права и обязанности гражданина потребителя'. Если 'серия дает нам возможность опережающего пользования моделью', то кредит 'опережающего пользования вещами во времени'. В результате этого 'магического' процесса человек оказывается отсрочен от своих вещей: ранее он был вынужден экономить, чтобы потом, купив вещь, рассчитаться со своим прошлым и с надеждой смотреть в будущее; сегодня наблюдается феномен 'предшествующего будущего', когда потребление опережает производство.

Фактически вещи предназначены только для этого чтобы их производили и покупали. Человек же, получая от общества кредит формальной свободы, сам кредитует общество, отчуждая от себя собственное будущее. Наконец, вся социологическая система вещей и потребления, а в конечном итоге вся система вещей (такие явления, как 'персонализация', метастатическая дифференциация и разрастание функций, различий и самих вещей, 'деградация технических структур в пользу структур производства и потребления', поломки и вторичные функции) получает в рекламе окончательную автономию и завершенность.

Реклама как чистая коннотация радикально двойственна: это и дискурс о вещах, и дискурс-вещь, служащий предметом потребления в качестве предмета культуры. Первичная, 'объективная' функция рекламы, ставящая целью внушение покупки определенной марки товара, в рекламном дискурсе нейтрализуется: 'рекламный дискурс разубеждает не меньше, чем убеждает'.

Однако, 'сопротивляясь все лучше и лучше рекламному императиву, мы зато делаемся все более чувствительнее к рекламному индикативу'. Императив и индикатив в рекламе воспроизводят мифологическую структуру алиби: 'под прикрытием его /рекламируемого товара H.K.I наглядной очевидности осуществляется невидимая операция интеграции'.

Реклама действует согласно 'логике Деда Мороза', т.е. логики вовлеченности в легенду 'мы в нее не верим, и однако она нам дорога'. Тем самым, реклама способствует инфантильной регрессии к социальному консенсусу и 'непроизвольному усвоению смыслов социальной среды'; тем более, что она всегда предоставляется в дар и 'старается восстановить инфантильную неразличимость между предметом и его желанием, отбросить потребителя к той стадии, на которой ребенок еще не отличает мать от ее даров'.

В то же время реклама подавляет, изображая мир, приспособленный к потребностям индивида; поэтому функцией, по сути пустого, рекламного образа является 'показывать и не даваться'. К тому же реклама как 'самый демократический товар' упрощена до предела, она не образует языка, но лишь универсальный языковой код: образ отсылает только к образу, вовлекая в оборот и реальную жизнь.

Так, понятие социального статуса все более упрощается, превращаясь в 'стэндинг' социальную характеристику, интегрирующую рекламные опознавательные знаки (например, чай как 'знак хорошего вкуса', часы символ достатка и т.д.). Подобная виртуализация действительности является, по Бодрийяру, следствием эволюции потребления, которое из первоначального удовлетворения потребностей стало 'активным модусом отношения' не только к вещи, но и к коллективу и всему миру, т.

е. фундаментом нашей культуры. Потребление есть 'деятельность систематического оперирования знаками', 'тотальная идеалистическая практика'. Следовательно, вещь, чтобы быть потребленной, должна стать знаком, точнее, вещи более не потребляются, а только идеи вещей. В этом плане весьма показательна этимология: фр. глагол se consommer 'потребляться' значит 'осуществляться', но также и 'уничтожаться'.

Следуя социально-критической установке Барта 'мифологизировать мифологию', Бодрийяр по сути противостоит системе и, за счет отсутствия строгого определения 'вещи' и оперирования 'ею' в самых различных контекстах, мифологизирует само основание культуры потребления. Разумеется, некоторые высказанные Бодрийяром в 1968 мысли сегодня могут показаться несколько наивными, как может броситься в глаза и непроясненность и произвольность терминологии, однако уже тогда ему удалось описать маргинальные явления, гораздо позже ставшие очевидными и актуальными.